В одном мгновенье видеть Вечность, Огромный мир - в зерне песка, В единой горсти - бесконечность, И небо - в чашечке цветка.
читать дальшеЧто? «Игра престолов» — это «Клан Сопрано» в Средиземье? Да идите вы на хер.
Нельзя написать хорошую книгу, в которой никто не погибает.
Со времен Толкина все сюжеты фэнтези строятся вокруг какой-нибудь войны, которую изображают как схватку абсолютного добра и абсолютного зла. Зло любят одевать в черное или делать его уродливым, но что касается меня, то в своих книгах я пытаюсь сказать, что добро и зло в любом конфликте существуют с обеих сторон. И если бы я захотел написать роман о войне во Вьетнаме или Сирии, я утверждал бы то же самое.
Я отказался служить во Вьетнаме, потому что вовремя понял: Хо Ши Мин — вовсе не Саурон.
Когда я явился в призывную комиссию с просьбой признать меня отказником совести, я не верил, что мне дадут этот статус. В то время ты должен был доказать, что являешься пацифистом на основании религиозных убеждений, а я никогда не был религиозен, да и пацифистом себя считал не вполне. Я думал, что впереди меня ждет либо армия, либо тюрьма, либо бегство в Канаду, но, к моему удивлению, я получил статус мгновенно. Уже потом я узнал, что идиоты, которые сидели в комиссии, решили, что, признавая меня отказником, подвергают меня страшной каре. Ведь теперь, думали они, все будут считать его трусом и коммунякой, а это быстро разрушит его судьбу.
Драконы — это весьма точный эквивалент ядерного оружия.
Отъем жизни всегда будет тяжким грехом. Но посмотрите на Средние века. Чтобы убить, ты брал заостренный кусок стали и, пробивая чьи-то доспехи, вымарывался в крови и слушал угасающее дыхание. Теперь же у нас есть механизмы — ракеты и беспилотники, — которые позволяют уничтожить человека простым нажатием кнопки. Мы уже не слышим, как наши жертвы просят пощады во имя матерей, и больше не вымарываемся в их крови. Но я не уверен, что это делает нас гуманней.
Обладать властью — тяжелое бремя. Толкин, к примеру, придерживается средневековой философии: если король добр, то его земли будут процветать. Но загляните в учебник истории, и вы увидите, что все не так просто. Толкин утверждает, что Арагорн, став королем, правил мудро и добродетельно. Но Толкин не задает важных вопросов. Какова, спрашиваю я, была при Арагорне система сбора податей? Как он организовал воинскую повинность? И что насчет орков? Да, Саурона больше нет, но орки никуда не делись — они спрятались в горах. Так что же сделает Арагорн? Попытается интегрировать их в общество или устроит геноцид и уничтожит всех до единого — вплоть до последнего маленького оркчонка?
Борьба добра и зла происходит не на полях сражений. Ежедневно она происходит в каждом человеческом сердце.
Меня беспокоит вопрос: может ли человек быть прощен обществом? Должны ли мы, например, простить Майкла Вика (игрок в американский футбол, осужденный за организацию собачьих боев. — Esquire)? Он отсидел три года, принеся тем самым извинения, но мои друзья-собачники вряд ли простили его. Так сколько хороших дел человек должен совершить, чтобы забылись его плохие дела? К примеру, простится ли тебе работа охранником в концентрационном лагере, если последние сорок лет ты занимался тем, что помогал обездоленным? У меня, если честно, нет ответа, но это тот вопрос, который нужно задавать — ведь каждый из нас совершал в своей жизни отвратительные вещи.
Я не тот, кто дает ответы. Я предпочитаю задавать вопросы. Самым приятным в успехе моих книг было то, что они породили такое количество споров.
Писателем меня, можно сказать, сделал Бобби Фишер. В 1972-м, в Рейкьявике, он играл с Борисом Спасским и, выиграв, заставил сходить с ума всю шахматную общественность Штатов. Я тогда увлекался шахматами, и меня наняли заниматься организацией турниров по всему Среднему Западу. Так я оказался в уникальной ситуации. Большинство молодых писателей вынуждены были работать на обычных работах по пять дней в неделю и писали лишь на выходных. Но шахматные турниры проходили как раз в выходные, так что я работал в субботу и в воскресенье, а потом пять дней сидел и писал.
В начальной школе я сочинял рассказы про чудовищ, а потом продавал их детям по десять центов и покупал себе на заработанные деньги шоколадку. Конечно же, это был Milky Way, ведь меня всегда интересовали звезды.
Быть писателем в эпоху компьютеров гораздо легче, хотя я до сих пор и использую DOS с четвертой версией WordStar (текстовый процессор, созданный в 1987 году. — Esquire). Он примитивен, но там есть функция «поиск и замена», а этого хватает.
Не думаю, что сегодня можно быть Сэлинджером. По крайней мере, Сэлинджер не нужен издателям. Творить в полной изоляции? Нет, им нужно, чтобы у тебя был персональный сайт, «Фейсбук» и сраный «Твиттер».
Большинство писателей очень дисциплинированны. Такой писатель стабильно выдает по пять страниц в день, даже если только что выиграл в лотерею или если грузовик переехал его собаку. Но я не такой.
Если бы я был религиозен, я бы сказал, что мой талант от Бога. Но я не религиозен.
Я не составляю план романа. Я знаю, чем все закончится, но каждый поворот сюжета не продумываю никогда. Я никогда не знаю, что будет дальше, и именно это делает мою работу такой интересной.
История выстраивается, когда ты начинаешь ее рассказывать. Но это не моя мысль — я украл ее у Толкина.
Идеи стоят недорого, и в голове у меня больше идей, чем я успею воплотить. Поэтому я горжусь исполнением замысла, а не его уникальностью.
Писатели любят рассуждать о том, что в книге имена двух героев не должны начинаться с одной буквы. И уж тем более, говорят они, не может быть двух персонажей с одинаковым именем. Но, черт, это же так неправдоподобно! Английская история, к примеру, вся состоит из Генри и Эдуардов.
В колледже мне не давалась история, но я и не собирался становиться историком. Меня интересовали лишь исторические сюжеты — в особенности те, которые написаны кровью: где действуют короли, принцессы, полководцы и шлюхи.
Любовь, ненависть, секс и месть — из всего этого сложена история. Из этого же складываются и мои книги.
У меня с детства выработалось инстинктивное недоверие к счастливой концовке.
Мне не нравится идея воскрешения героя из смерти. Я с большим уважением отношусь с Толкину, но ему не следовало воскрешать Гэндальфа. Это был такой прекрасный эпизод, когда, сражаясь с Балрогом, он падает в пропасть и произносит свои последние, как нам кажется, слова: «Бегите, глупцы».
Читая Толкина, я постоянно задаюсь вопросом, откуда на свете появились хоббиты. Совершенно не могу представить себе хоббита, занимающегося сексом.
Я не знаю, каково это — быть восьмилетней девочкой или карликом. Но, как и они, я человек, и наши различия — ничто, по сравнению с тем, что нас объединяет.
Я всегда хотел написать книгу такую же большую, как мое воображение.
Еще совсем недавно за целую неделю только три или четыре человека узнали меня на улице, а теперь три или четыре человека узнают меня каждую минуту. Я стал знаменит и просто так прогуляться уже не могу. А еще эти «можно я сделаю с вами селфи»! Клянусь: если бы в моей власти было сжечь все телефоны с камерами, я сделал бы это не задумываясь.
В 2010 году я был в пещерах Дженолан (пещерная система в Австралии. — Esquire), где — если ты хочешь — тебе предлагают самостоятельный тур и выдают плеер с наушниками. Дженолан — большая туристическая достопримечательность, и в этих плеерах был огромный выбор языков, одним из которых был клингонский (искусственный язык, специально разработанный для сериала «Звездный путь». — Esquire). Я, помню, обалдел. Черт, подумал я, сколько же людей выбирают себе тур на клингонском? А потом вдруг я понял, что так мне указали на цель: я должен сделать все для того, чтобы туда добавили и дотракийский, который ничуть не хуже чертова клингонского.
Жизнь слишком коротка, чтобы читать плохие книги и особенно — чтобы писать их.
Оставьте рай для кого-нибудь другого. Когда я умру, я отправлюсь в Средиземье.
Прошлое всегда будет с нами.
Нельзя написать хорошую книгу, в которой никто не погибает.
Со времен Толкина все сюжеты фэнтези строятся вокруг какой-нибудь войны, которую изображают как схватку абсолютного добра и абсолютного зла. Зло любят одевать в черное или делать его уродливым, но что касается меня, то в своих книгах я пытаюсь сказать, что добро и зло в любом конфликте существуют с обеих сторон. И если бы я захотел написать роман о войне во Вьетнаме или Сирии, я утверждал бы то же самое.
Я отказался служить во Вьетнаме, потому что вовремя понял: Хо Ши Мин — вовсе не Саурон.
Когда я явился в призывную комиссию с просьбой признать меня отказником совести, я не верил, что мне дадут этот статус. В то время ты должен был доказать, что являешься пацифистом на основании религиозных убеждений, а я никогда не был религиозен, да и пацифистом себя считал не вполне. Я думал, что впереди меня ждет либо армия, либо тюрьма, либо бегство в Канаду, но, к моему удивлению, я получил статус мгновенно. Уже потом я узнал, что идиоты, которые сидели в комиссии, решили, что, признавая меня отказником, подвергают меня страшной каре. Ведь теперь, думали они, все будут считать его трусом и коммунякой, а это быстро разрушит его судьбу.
Драконы — это весьма точный эквивалент ядерного оружия.
Отъем жизни всегда будет тяжким грехом. Но посмотрите на Средние века. Чтобы убить, ты брал заостренный кусок стали и, пробивая чьи-то доспехи, вымарывался в крови и слушал угасающее дыхание. Теперь же у нас есть механизмы — ракеты и беспилотники, — которые позволяют уничтожить человека простым нажатием кнопки. Мы уже не слышим, как наши жертвы просят пощады во имя матерей, и больше не вымарываемся в их крови. Но я не уверен, что это делает нас гуманней.
Обладать властью — тяжелое бремя. Толкин, к примеру, придерживается средневековой философии: если король добр, то его земли будут процветать. Но загляните в учебник истории, и вы увидите, что все не так просто. Толкин утверждает, что Арагорн, став королем, правил мудро и добродетельно. Но Толкин не задает важных вопросов. Какова, спрашиваю я, была при Арагорне система сбора податей? Как он организовал воинскую повинность? И что насчет орков? Да, Саурона больше нет, но орки никуда не делись — они спрятались в горах. Так что же сделает Арагорн? Попытается интегрировать их в общество или устроит геноцид и уничтожит всех до единого — вплоть до последнего маленького оркчонка?
Борьба добра и зла происходит не на полях сражений. Ежедневно она происходит в каждом человеческом сердце.
Меня беспокоит вопрос: может ли человек быть прощен обществом? Должны ли мы, например, простить Майкла Вика (игрок в американский футбол, осужденный за организацию собачьих боев. — Esquire)? Он отсидел три года, принеся тем самым извинения, но мои друзья-собачники вряд ли простили его. Так сколько хороших дел человек должен совершить, чтобы забылись его плохие дела? К примеру, простится ли тебе работа охранником в концентрационном лагере, если последние сорок лет ты занимался тем, что помогал обездоленным? У меня, если честно, нет ответа, но это тот вопрос, который нужно задавать — ведь каждый из нас совершал в своей жизни отвратительные вещи.
Я не тот, кто дает ответы. Я предпочитаю задавать вопросы. Самым приятным в успехе моих книг было то, что они породили такое количество споров.
Писателем меня, можно сказать, сделал Бобби Фишер. В 1972-м, в Рейкьявике, он играл с Борисом Спасским и, выиграв, заставил сходить с ума всю шахматную общественность Штатов. Я тогда увлекался шахматами, и меня наняли заниматься организацией турниров по всему Среднему Западу. Так я оказался в уникальной ситуации. Большинство молодых писателей вынуждены были работать на обычных работах по пять дней в неделю и писали лишь на выходных. Но шахматные турниры проходили как раз в выходные, так что я работал в субботу и в воскресенье, а потом пять дней сидел и писал.
В начальной школе я сочинял рассказы про чудовищ, а потом продавал их детям по десять центов и покупал себе на заработанные деньги шоколадку. Конечно же, это был Milky Way, ведь меня всегда интересовали звезды.
Быть писателем в эпоху компьютеров гораздо легче, хотя я до сих пор и использую DOS с четвертой версией WordStar (текстовый процессор, созданный в 1987 году. — Esquire). Он примитивен, но там есть функция «поиск и замена», а этого хватает.
Не думаю, что сегодня можно быть Сэлинджером. По крайней мере, Сэлинджер не нужен издателям. Творить в полной изоляции? Нет, им нужно, чтобы у тебя был персональный сайт, «Фейсбук» и сраный «Твиттер».
Большинство писателей очень дисциплинированны. Такой писатель стабильно выдает по пять страниц в день, даже если только что выиграл в лотерею или если грузовик переехал его собаку. Но я не такой.
Если бы я был религиозен, я бы сказал, что мой талант от Бога. Но я не религиозен.
Я не составляю план романа. Я знаю, чем все закончится, но каждый поворот сюжета не продумываю никогда. Я никогда не знаю, что будет дальше, и именно это делает мою работу такой интересной.
История выстраивается, когда ты начинаешь ее рассказывать. Но это не моя мысль — я украл ее у Толкина.
Идеи стоят недорого, и в голове у меня больше идей, чем я успею воплотить. Поэтому я горжусь исполнением замысла, а не его уникальностью.
Писатели любят рассуждать о том, что в книге имена двух героев не должны начинаться с одной буквы. И уж тем более, говорят они, не может быть двух персонажей с одинаковым именем. Но, черт, это же так неправдоподобно! Английская история, к примеру, вся состоит из Генри и Эдуардов.
В колледже мне не давалась история, но я и не собирался становиться историком. Меня интересовали лишь исторические сюжеты — в особенности те, которые написаны кровью: где действуют короли, принцессы, полководцы и шлюхи.
Любовь, ненависть, секс и месть — из всего этого сложена история. Из этого же складываются и мои книги.
У меня с детства выработалось инстинктивное недоверие к счастливой концовке.
Мне не нравится идея воскрешения героя из смерти. Я с большим уважением отношусь с Толкину, но ему не следовало воскрешать Гэндальфа. Это был такой прекрасный эпизод, когда, сражаясь с Балрогом, он падает в пропасть и произносит свои последние, как нам кажется, слова: «Бегите, глупцы».
Читая Толкина, я постоянно задаюсь вопросом, откуда на свете появились хоббиты. Совершенно не могу представить себе хоббита, занимающегося сексом.
Я не знаю, каково это — быть восьмилетней девочкой или карликом. Но, как и они, я человек, и наши различия — ничто, по сравнению с тем, что нас объединяет.
Я всегда хотел написать книгу такую же большую, как мое воображение.
Еще совсем недавно за целую неделю только три или четыре человека узнали меня на улице, а теперь три или четыре человека узнают меня каждую минуту. Я стал знаменит и просто так прогуляться уже не могу. А еще эти «можно я сделаю с вами селфи»! Клянусь: если бы в моей власти было сжечь все телефоны с камерами, я сделал бы это не задумываясь.
В 2010 году я был в пещерах Дженолан (пещерная система в Австралии. — Esquire), где — если ты хочешь — тебе предлагают самостоятельный тур и выдают плеер с наушниками. Дженолан — большая туристическая достопримечательность, и в этих плеерах был огромный выбор языков, одним из которых был клингонский (искусственный язык, специально разработанный для сериала «Звездный путь». — Esquire). Я, помню, обалдел. Черт, подумал я, сколько же людей выбирают себе тур на клингонском? А потом вдруг я понял, что так мне указали на цель: я должен сделать все для того, чтобы туда добавили и дотракийский, который ничуть не хуже чертова клингонского.
Жизнь слишком коротка, чтобы читать плохие книги и особенно — чтобы писать их.
Оставьте рай для кого-нибудь другого. Когда я умру, я отправлюсь в Средиземье.
Прошлое всегда будет с нами.
-
-
19.11.2014 в 17:33